Лариса Казакевич: «Если еврей не лакей — он гладиатор»

Долгожданный победный день 9 мая 1945 года молодой капитан, замeститель начальника разведотдела армии и еврейский поэт Эммануил Казакевич встретил на Эльбе.

Оттуда, из городка Ратенов, он отправил семье заветное свое фронтовое письмо:

«Мои родные, этот день, долгожданный, о котором мы мечтали четыре тяжелых года, наступил. Еще считанные недели, и мы увидимся, чтобы не расставаться. Чего лучше, наступил конец войне, а я жив, полон сил, и седина на голове, не в сердце. Мы раскрыли окна, и свет льется открыто на ночные улицы маленького немецкого города, где мы закончили наш поход. Машины идут с зажженными фарами. Только что передавали обращение Сталина к народу и его приказ войскам. Раздался последний мощный салют в этой войне.

Естественно, что я сегодня много думал и о тебе, Галечка, и о Жене и Ляле. Вам трудно, очень трудно пришлось. Будем надеяться, что черные дни кончились навсегда. Вспомнил я и о друзьях, погибших в сражениях этой войны или пропавших без вести. Липкин, Зельдин, Олевский, Гурштейн и многие другие. Что ж, совесть моя перед ними чиста. Я храбро воевал, и если мне повезло больше, то потому, что пути господни, как написано в старой книге, неисповедимы.Теперь мы, разведчики, оставшись без противника, ждем распоряжений свыше. А душа рвется домой, в ликующую Россию, к вам. Горячо поздравляю вас с полной победой над врагом».

Этот год — юбилейный для семьи поэта. Эммануилу Казакевичу исполнилось бы 100 лет… Дочери писателя Лариса( Авигайль) и Ольга с детьми живут в Израиле; внучка уже покойной старшей дочери Жени — Маша — тоже живет в Израиле, а женин внук Павел — в Москве. Лариса Эммануиловна пишет книгу об отце. Отрывок из этой книги — «Биробиджанская сага Казакевича» — рассказ о довоенной жизни семьи Казакевичей — был опубликован на сайте «Еврейского Мира» к столетию писателя .Глава из книги «Об альманахе «Литературная Москва», и не только»опубликована в интернет-журнале «Мы здесь».

С Ларисой (Авигайль) Казакевич беседовала Рахель Гедрич

- Лариса Эммануиловна, рассказывал ли отец вам и вашим сестрам о войне? — Почти ничего… Только рассказал однажды, как в офицерской столовой, когда один из офицеров начал рассказывать еврейский анекдот — скверный анекдот и скверно рассказывал, и как раз принесли второе — котлеты с гарниром, папа встал, подошел к этому офицеру и размазал по его физиономии горячую котлету. Правда, к нам приезжали после войны его военные сослуживцы, к Захару Петровичу Выдригану — начальнику дивизии, в которой папа руководил разведкой, мы приезжали в Херсон летом всем семейством — отдыхать. Но узнала я о папиной отваге на войне, об отношении к нему сослуживцев, о его, как ни странно, вполне профессиональных качествах военного из книги воспоминаний о нем. Именно из этой книги многочисленные читатели с удивлением узнали, что на фронте он был отнюдь не военным корреспондентом. Свидетельством его отваги являются два ордена Отечественной войны II степени, два ордена Красной Звезды , медаль «За отвагу». Папа участвовал во взятии Варшавы и Берлина…

Он хорошо, на собственном опыте, знал то, о чем впоследствии писал в военных повестях «Звезда» (1947 ), «Двое в степи» (1948), «Сердце друга» (1953), в романе «Весна на Одере» (1949) и «Дом на площади» (1957). «Двое в степи» после публикации буквально заклеймили «за отзвук столь чуждой советской литературе библейской торжественности, туманной значительности апокалипсиса» (цитата из «Литературной газеты» от 10 июля 1948 года.). И «Сердце друга» было признано порочным произведением, не соответствующим принципам социалистического реализма.

Писатель Александр Александрович Крон справедливо считает: «Объяснение некоторым свойствам характера Эммануила Казакевича нужно искать в его военной биографии. Во время войны Казакевич не работал в военной печати, как многие из нас, а служил в разведке. Я немного знаю разведчиков и догадываюсь: для того, чтобы пришедший «с гражданки» хрупкого вида интеллигент в очках смог завоевать у этих отчаянных парней безусловный авторитет, нужны были не только ум и смелость. Нужно было не уступать им ни в чем, ни в большом, ни в малом, вести себя так, чтобы никто не осмелился подтрунить над молодым командиром, разыграть его, как принято с неопытными новичками, чтоб никто не мог усомниться в его способности принимать быстрые решения, быть агрессивным, в критических случаях — беспощадным. А попутно не хмелеть от первой стопки, не лезть в карман за словом, быть всегда начеку и никому не уступать первенства. Это стало привычкой, но назвать эту привычку «второй натурой» было бы, пожалуй, неправильно. В Казакевиче не было или почти не было ничего «вторичного», наносного. Война сформировала и отточила этот характер, скорее многогранный, чем двойственный».

- Ваш отец писал: «Мои герои получились такими теплыми, потому что в них безотчетно отразилась моя собственная любовь к людям». Как вы думаете, Лариса Эммануиловна, трудно ли было вашему отцу, живя в столь сложное время, сохранить эту искренность и любовь в отношении к людям?

- Время действительно было сложное. Не каждому удавалось не только остаться самим собой, а просто выжить. Думаю, папа смог не ожесточиться, сохранить в своей душе самое главное — способность творить добро, потому что это было сутью его натуры.

Ариадна Эфрон (дочь Марины Цветаевой) в своих воспоминаниях пишет: «Пастернак как-то спросил меня:- «Ты Казакевича знаешь? Он тут ко мне приходил несколько раз, все пытался как-то помочь, стихи напечатать… С ним можно говорить! Он всё понимает! О-о-очень, о-о-очень хороший и, несомненно, о-о-очень талантливый человек»».

И далее читаем: «Необычайно добр и отзывчив был Пастернак — однако его доброта была лишь высшей формой эгоцентризма… Своей отзывчивостью на чужие беды он обезвреживал свои — уже сложившиеся и грядущие… Казакевич же помощью своей не свой мир перестраивал и налаживал, а мир того, другого человека и тем самым переустраивал и улучшал мир вообще… Тяжелый труд — заботы о чужом насущном — был частью его повседневного бытия, такой же неприметной и необходимой, как хлеб, который он ел. Что до меня, то они были безмерно мне дороги оба. Пастернак спасал мне жизнь в лагерях и ссылках, Казакевич выправлял ее, когда я вернулась на поверхность без кессоновой камеры; принимал на себя давления ведомых мне и неведомых атмосфер. И множества безвоздушных пространств, ибо ничто так не давит, как их «невесомость». Как-то я пришла поблагодарить Казакевича за очередную гору, которую он для меня сдвинул. «Будет вам, А. С., — ответил он и отмахнулся. — В том, что с вами случилось, виноваты мы все. Значит — и я. Так за что же благодарить?» То, что «со мной случилось», он считал общей виной. Пастернак же себя чувствовал виноватым потому, что «с ним не случилось того, что со мной»».

- Друзья и соседи по Переделкино называли вашу семью «Островком свободы». Как вы считаете — почему?

- Дело в том, что папе была свойственна абсолютная внутренняя свобода и высшая форма отваги. Сейчас поясню. Быть отважным на войне — полдела, там ясно, где враг и где не враг, а вот быть таким отважным, каким был папа, в мирной жизни, особливо в той «империи страха», в то окаянное время, — это действительно подвиг. Таких были единицы.

Как-то по радио услышала воспоминания о каком-то советском писателе — ему ставилось в заслугу, описывалось как подвиг то, что он не пришел на собрание писателей, которое исключало Пастернака из Союза писателей. По этому поводу могу рассказать, как однажды, когда папа приехал с дачи и мы были дома вдвоем, позвонил телефон. Папа сказал: «Если это меня, скажи, что меня нет дома». Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, но я подошла к телефону и сказала, что папа сейчас подойдет. И папа взял трубку, и ему сказали, что сегодня вечером состоится собрание по поводу Пастернака и он должен прийти. А папа сказал, что не придет.

Тогда я не придала этому значения — подумаешь, собрание, подумаешь, отказался! Но до сих пор, когда я вспоминаю, как я подвела тогда папу, мне становится нехорошо. Отказаться прийти на собрание, на котором Пастернака исключили из Союза писателей, — тогда это был рискованный, мягко говоря, поступок. Папиной подписи нет ни под известным письмом писателей по поводу «Дела врачей», ни под каким-либо еще письмом, которые в те времена были вынуждены подписывать писатели, и не только писатели. Он никогда не участвовал в многочисленных кампаниях травли писателей, деятелей искусства. Альманах «Литературная Москва», пожалуй, еще одно яркое доказательство гражданской смелости нашего папы. Всем известно, что произведения многих писателей и поэтов, запрещенные в сталинские времена, стали появляться в печати после ХХ съезда партии, естественно, коммунистической. Однако лишь немногие помнят, где и как начали снова печататься стихи Ахматовой, Цветаевой, Заболоцкого, где впервые опубликовали рассказ В. Гроссмана «Шестое августа» и т. д. А ведь это было сделано еще до ХХ съезда — в январе 1956 года, в альманахе «Литературная Москва», организатором и главным редактором которого был папа. Во второй книге альманаха был напечатан рассказ Яшина «Рычаги», в котором со всей неприкрытой жутью описывается жизнь колхозной деревни, лицемерие, вся неправда того уклада, весь страх.

Я вообще не понимаю, как удалось его отстоять! Вот свое впечатление от этого рассказа я запомнила. Меня потряс контраст между описываемой Яшиным жизнью колхозной деревни и той, о которой нам твердили: колхозы — это прекрасно, жизнь там радостная и вполне благополучная, как в фильмах «Кубанские казаки» и «Свадьба в Малиновке». И так называемая двойная мораль, по-оруэлловски — двоемыслие… Я уже тогда это чувствовала — папино воспитание!

- Что вам лично удалось принять от «Губернатора Острова Свободы» в вопросах духовных ориентиров? Чему самому важному научил вас отец?

- Папа был любящим, заботливым, надежным отцом. В нашем доме была громадная библиотека, папа читал нам стихи — и на идиш, и на немецком — Гейне, которого он любил (и я люблю Гейне), и на русском. Он не проверял наши школьные дневники, но приучал мыслить самостоятельно и отвечать за свои поступки. Думаю, следствием нашей семейной жизни было отсутствие страха. Например, помню, на первом курсе института на занятиях по истории КПСС в ответ на слова преподавателя о свободах, подаренных советскому народу коммунистической партией, я импульсивно ответила, что в СССР свобод нет. Преподаватель и мои сокурсники были возмущены до предела и потребовали объяснений. Я спокойно ответила: «А вы попробуйте выйти на демонстрацию не седьмого ноября или не первого мая и увидите, есть ли у нас свобода демонстраций…» Только потом я поняла, как сильно могла «подставить» папу. К счастью, моя «яркая речь» осталась без последствий.

В 56-м году папа сделал такую запись в своем дневнике:- «Я почти ничего не сделал… Зная, что некого винить в этом, я не могу не винить и самого себя. Надо отказаться от суетности. Надо забыть, что у тебя семья и надо ее кормить, что есть начальство и надо ему потрафлять. Надо помнить только об искусстве и о подлинных, а не мнимых интересах народа … Съезд партии, как и ожидалось, стал большой вехой. И самое главное, что сказаны слова правды. Это даст, не может не дать великих результатов. Теперь правда — не просто достоинство порядочных людей; правда теперь — единственный врачеватель общественных язв. Правда и только правда — горькая, унизительная, любая…»

Где-то прочла и выписала, так как эти слова в какой-то мере относятся к папе: «…каждый человек создает в своем воображении некий идеал, модель жизненного пути, на которую он ориентируется, выстраивая собственную жизнь. Для меня это, пожалуй, не борцы и герои, а те достаточно немногочисленные люди, которые в разные эпохи умудрялись прожить достойную и счастливую жизнь, не столько ожесточенно преодолевая всевозможные ограничения, предрассудки и несправедливости, сколько словно бы игнорируя их реальность». И еще — из Веллера: «Если еврей не лакей — он гладиатор». Думаю, и эти слова с полным основанием можно отнести к папe.

ПОСЛЕСЛОВИЕ.

Лариса Казакевич.

24 февраля – день рождения Эммануила Казакевича, моего отца. Он ушел из жизни 22 сентября 1962 года, и было ему 49 лет, и я сейчас старше его на 52 года – на целую жизнь. Когда я с детьми приехала в Израиль в 90-м году, я как бы забыла все, что было прежде. Переезд в другой мир, тем более наш переезд – вполне детективная история, обустройство, жизнь в стране без языка, страх за будущее – все-таки дочери было 12 лет, сыну – 16, а мне, вы будете смеяться, — 53… И мне говорили со всех сторон, что в Израиле нельзя устроиться на работу, если тебе больше сорока… Но все сложилось благополучно. Наверное, об этом стоит написать отдельно и стоит приписать мораль, что не нужно бояться заранее, хотя легче сказать, чем в некоторых обстоятельствах это выполнить. Постепенно жизнь наладилась, и прошлое опять вошло в мою жизнь, тем более что были юбилеи папиного рождения и годовщины папиной смерти, и меня по этому поводу просили написать что-то.

С родителями своими я начала знакомиться по-настоящему недавно. До определенного возраста их воспринимаешь как данность – данность, от которой поступает забота, данность, которая тебя кормит, поит и одевает, которая бубнит, что нужно делать уроки, не приходить поздно домой, и так далее, и так далее. В общем, заботится, конечно, но и является источником несвободы. И только в определенном – довольно зрелом – возрасте начинаешь воспринимать родителей как отдельных личностей, начинаешь понимать всю сложность их судьбы, ценить их человеческие качества. И, пожалуй, именно в Израиле, когда ушел в прошлое мой страх, утихло беспокойство, когда прошлое вернулось ко мне в несколько ином преломлении, я с папой и мамой начала знакомиться заново, многое переоценила. Недавно я прочла книгу Акунина «Аристономия». В ней история героя, вполне беллетристическая, перемежается главами о том, в чем назначение человеческой жизни. А назначение это в том, пишет автор, «чтобы прожить ее сполна, достичь полного раскрытия бутона, который носит в себе всякий человек». И этому помогает некое Качество — именно так, с большой буквы. Продолжаю цитировать: «Общество становится лучше, то есть предоставляет своим членам больше возможностей для Расцвета, когда повышается средний градус этого Качества. Средний градус Качества поднимается, когда в данном обществе увеличивается количество и вес людей с высоким индивидуальным градусом качества». И вот это Качество, от которого, по убеждению, Акунина, зависит не больше и не меньше, как судьба человечества, он называет «аристономией», а человека, который обладает этим Качеством, — «аристономом». Формула аристономической личности выглядит следующим образом: «Человека можно назвать аристономом, если он стремится к развитию, обладает самоуважением, ответственностью, выдержкой и мужеством, при этом относясь к другим людям с уважением и эмпатией». (Эмпатия – это способность человека сопереживать, а я бы прибавила к этому значению прекрасное качество – помощь другим.) И когда я прочла это у Акунина, я поняла, что все эти качества, то есть Качество – с большой буквы, в высшей степени присущи моему папе. И особенно я выделила бы папины выдержку и мужество, причем не только на войне — на войне быть отважным проще: там есть свои и есть враги, а в мирной жизни, особенно если учесть то окаянное время, в котором мы пребывали тогда.

Мы говорим иногда, что вот – еврей, а скрывает свое еврейство или не скрывает, потому что это невозможно, но стыдится этого, старается откреститься от этого каким-то образом. Это можно понять – евреев всегда не любили, преследовали, презирали. И нужно мужество (одно из аристономических качеств), абсолютное чувство собственного достоинства (еще одно из этих качеств), величайшее самоуважение (еще одно), чтобы жить со своим еврейством в ладу. И папа жил со своим еврейством в ладу всегда. А если учесть, что 40-е – 50-е годы были годами неприкрытого государственного, а тем более – бытового антисемитизма, и если еще учесть, что папа был, что называется, «на ветру» (это выражение одного из его читателей), то есть человеком известным, думаю, это свидетельствует о его личности как аристонома. Папа перевел свою повесть «Звезда» на идиш, и этот авторский вариант повести был опубликован в двух номерах московской газеты «Эйникайт» в апреле 47-го года, в варшавской газете «Фолксштиме» («Глас народа») и под названием «Зеленые тени» — отдельной книгой в Москве (1947) и в Варшаве (1954). Свой роман «Весна на Одере» папа тоже перевел на идиш, и вышел этот авторский перевод в Уругвае отдельной книгой в 1950 году. Мне написали, что он был издан и в Бразилии. В конце 50-х — начале 60-х, то есть уже незадолго до смерти, папа писал на идиш статьи и критические заметки для нескольких польских изданий. Он пел нам песни на идиш, и хоть я не знаю языка, но идиш воспринимаю как свой язык и люблю песни на идиш.

Об этом я пишу потому, что считаю папину «еврейскость» в те довольно страшные годы признаком его прекрасных качеств как аристонома. Я знаю людей, которые в наше время – не в советские 40-е – стесняются своего еврейства, боятся его, стараются от него отвернуться. Нет, я их не осуждаю. Есть такое человеческое качество, как конформизм, — качество людей слабых, даже, пожалуй, трусливых, которые хотят быть как все. Ну что ж, «люди как люди», как сказал булгаковский Воланд.

Вот что пишет доктор Бер Котлерман о папиной поэме «Шолом и Хава», изданной в Москве незадолго до войны: «Там такая особая биробиджанская мифология – создание нового еврейского колена, ни больше ни меньше. Вот отрывок в моем переводе, где я попытался сохранить ритм, размер и даже, где удалось, звучание:

И пусть привидится: Израиль расставил там свои шатры, где даль весенняя сияет И где шатер поставил ты.

Весна наполнится красою, Бокал наполнится вином, Нальется Хава жизнью новой, И морось будет летним днем, И листопад придет багряный, И снег покроет все кругом.

И будет так: как снег растает, То от нее с тобой тогда Колено новое восстанет.

И прилетит златая пава Ко входу твоему; рогами Взмахнет олень: владей же нами, Потомок Шолема и Хавы!

Шолом и Хава – это биробиджанские Адам и Хава (Ева — по-русски). Но если Адам – это земля и кровь, то Шолом – это мир. Они родоначальники. Они – в мифологическом пространстве, не подвластном времени. Там живет «золотая пава» — излюбленный персонаж еврейских сказок, этакая еврейская «синяя птица» Метерлинка. Она все время ищет «вчерашний день». Там олень — Страна Израиля в Талмуде зовется Страной Оленя, потому что на арамейском языке, языке Талмуда, красота – это то же слово, что «олень» на иврите. А «шатры Израиля» — это мотив «Исхода из Египта», навстречу своей стране – такой страной Казакевич мечтал увидеть Биробиджан, там он хотел быть счастлив и был, правда, недолго».

Источник:

Независимый международный интернет-журнал "Кугозор" http://www.krugozormagazine.com/show/Kazakevich.1799.html